Я хорошая. Ольга Савельева

Мы вчера поссорились. Просто. Из-за ничего. Потому что оба — на пределе. Муж ушел в комнату, громко хлопнув дверью. Я пожала плечами, не скрывая раздражения. Вот вроде взрослый мужик, глава семьи, двое детей, а ведет себя… По молодости, лет в 20, захлопнутые двери — это нормальный такой диалог. Как по линиям жизни на ладошке можно прочитать судьбу, так по ярости захлопнутой двери можно прочитать степень обиды и перспективы примирения. Диалог захлопнутых дверей очень информативен. Мои захлопнутые двери по молодости возмущенно шипели будущему мужу, что «ты можешь меня потерять», и «такую, как я, не найдешь», а его захлопнутые двери ябедничали про «я и искать не буду такую обидчивую, найду попроще и посговорчивей». Но спустя 15 лет брака, который «и в горе, и в радости, в болезни и здравии» подарил ему счастливое двойное отцовство — сыночек и лапочка-дочка… Так вот после 15 лет по 365 дней звонкий хлопок дверью от взрослого дяденьки говорит лишь о том, что все вышеперечисленное никак не помогло ему повзрослеть, и махровая инфантильность 20-летнего юнца снова диктует упрямый текст его захлопнутым дверям. Я раздражаюсь еще сильнее, накручиваю сама себя. Я думала, мы отработали эту тему. Еще тогда, в первый год жизни первого сына. Маленький ребенок — это большое счастье и большой труд. Про большое счастье предупреждают журналы. Публикуют фотографии розовых пяточек младенца в колыбельке и шалеющих от восторга родителей. Про большой труд говорят обтекаемо, в основном глаголами повелительного наклонения. Купайте. Гуляйте. Кормите. Глаголы «не спите» и «про себя забудьте» выносят за скобки, как не существенные, перекрываемые масштабами счастья. А между тем я помню, что меня поразила именно эта не готовность к кулисам материнства, которых не было на фотографиях в журналах. Ни в одном. Я ходила на курсы будущих мам, скупила подписку на все журналы, в названии которых были слова «мама» «роды» и «9 месяцев», училась дышать собачкой, знала наизусть календарь прививок, но по факту все эти знания оказались совсем не актуальны, они превратились в голове в наваристую кашу из разрозненных и противоречивых фактов, которую расхлебывать предстояло мне одной. И после выписки из роддома я чувствовала себя как выпускник ПТУ в первый рабочий день на настоящем заводе. А жизнь моего мужа до рождения сына и после отличалась лишь ухудшением качества ужинов, которыми я встречала его с работы, и вмонтированным в жизнь восхищенным фотографированием уже спящего сына. Если бы я была редактором журнала «Честное материнство», я бы в каждом номере рисовала две карикатуры: первая, где беременную женщину, например меня, открывают как футляр виолончели и вместе с ребенком выгружают из меня — меня саму, все внутренности, органы и душу. А вместо всего этого внутрь запихивают мультиварку, стерилизатор, стиральную машинку и пачку подгузников, и придавив это все снаружи плечом, закрывают футляр. С этого момента больше никому не интересно, какие талантливые тексты я пишу, как мастерски подбираю формулировки деловых документов, как здорово руковожу людьми, как умею вести переговоры, как ярко выступаю на сцене, как грамотно могу организовать мероприятие. Вся моя жизнь отныне — это постоянный мониторинг содержимого подгузников моего сына, команды, раздаваемые пельменям в кастрюле, и организация режима жизни младенца. Роды — это сильный стресс для организма и полная его перестройка. Организм достает из сундучка все хронические болезни, затачивает их на терминальную стадию, обостряет и ложится страдать. Помню, как, родив сына, я, порванная, кровоточащая, в гормональных высыпаниях по всему телу, вдруг оглохла на одно ухо. Я опасливо вглядывалась в зеркало, в ужасе рассматривала страшную женщину с колтунами в волосах, в тапках, со впавшими глазами, желтыми ногтями, псориазными очагами на лице и руках, смутно похожую на длинноногую девушку на каблуках, с укладкой и с клатчиком, которая жила в моих зеркалах до беременности. Ты очень красивая, — говорил мне муж. Я молчала в ответ. Во-первых, это его работа — так говорить, во-вторых, я не слышала. Я — напоминаю — оглохла. А если б слышала — устроила бы истерику. Истерика была моим каналом коммуникации первые месяцы жизни ребёнка. Потому что я оплакивала ту женщину в зеркалах, которой больше нет, ту, которая сняла каблуки, переобула тапки и взлохматила волосы. Я все делала не так, и не знала, как делать так. Я была дико напугана. Сын, покрытый диатезом, беспрестанно орал. Муж, покрытый обязательствами, беспрестанно был на работе. Ко мне потихоньку возвращался слух. Первое, что я услышала, были рассказы мужа о том, как он устал. Я не верила своим прозревшим ушам. Ты? Устал? Ты? В пиджаке под кондеем сидящий в своем кабинете с чашечкой кофе и весело показывающий коллегам фотографии своего сына на телефоне? Да что ты знаешь об усталости, человек из офиса? Да как тебе не стыдно, бессовестный ты белый воротничок! Я же не сплю уже второй месяц, я только недавно перестала кровить, и врачи разрешили мне… сидеть. Си-деть!!! Я молчала. Упаковывали рвущиеся истерики обратно, в горло. Я хорошая жена. Я хорошая жена. Я хорошая жена. Однажды муж пришел домой пораньше, чтобы погулять с сыном. Сейчас я перекушу быстренько и заберу его, — сказал он и пошел на кухню. Я услышала звук работающей микроволновки. Этот звук поразил меня в самое сердце. Я расценила его как предательство. Захлебнулась негодованием. Муж греет еду!!! Я забыла, что такое нормальная горячая еда. Например, тарелка горячего супа, сервированная штриховкой укропа и подсушенным в тостере хлебом. Мои перекусы — это, пока заснул ребенок, кусок холодной бледной индейки, выловленной из бульона моей заветренной пятерней, запихнутый в рот куском- кляпом, и все это бегом по пути в благословенный душ, чтобы не растерять эти редкие минуты развязанных сном младенца материнских рук… А он греет свои макароны!!! Истерика выкипала и выкипела. Выплеснулась наружу. Я кричала на мужа до вздувшихся на шее вен. До впившихся в ладони ногтей. До слёз обиды смертельно уставшей женщины.Муж слушал молча, спиной. Он сидел над тарелкой остывших макарон и слушал мою истерику. А потом встал, подошел ко мне, внимательно посмотрел в глаза и… ушел. В прихожей хлопнула дверь. Я опешила. Я давно не слышала звук захлопнутых дверей и разучилась распознавать его значения. Тебе же не 20, у тебя уже 2 месяца есть сын. Не может же захлопнутая в 30 лет дверь означать ту же юношескую чушь про «найду кого полегче, без закидонов». Проснулся и заплакал сын. Я снова захлебнулась негодованием. Как просто! Взять — и уйти. Просто взять — и хлопнуть дверью. Отгородиться баррикадами двери от проблем. Как ребенок, который не видит игрушки, и думает, что значит ее нет. А она, вот она, у него под носом, накрыта бумажной салфеткой. Она есть!!! Какая глупая безответственность! Мать никогда так не сделает. Не уйдет, хлопнув дверью перед… перед грудным ребенком. Не отгородится от его надрывного плача, усталости и хлопот. Потому что… мать. Как я. Я же хорошая мать? Я хорошая мать. А он — плохой отец. И муж плохой. Он бросил обесточеную жену на грани отчаяния и грудного младенца! О чем тут еще говорить??? Я целыми днями мою ***, гуляю в парке, кормлю грудью, драю квартиру. И все это в латентной истерике. Потому что никто не замечает, какая я молодец. Погодите, а я? Я замечаю? Мне это так важно — быть хорошей матерью — что в погоне за идеальностью и стерильностью я совсем перестала быть хорошей женой и замечать мужа. И заметила только сквозь внезапно захлопнутую перед носом дверь. Я понимаю сквозь марево обиды: муж у меня не плохой. Нормальный. Нет, даже отличный. Он ушел именно потому, что знает, что я — хорошая мать. И я справлюсь. И тут симфония совместимости. Я разом прозрела и расшифровала звук захлопнутой двери: давай-ка оба охолонем, мы оба устали, а нам же еще сына растить… Мы просто учимся быть родителями через симфонию захлопнутых дверей. Муж возвращается спустя 20 минут с букетом цветов.Это герберы, — зачем-то поясняет он, будто я не вижу, и добавляет. — С тебя список продуктов и сытый сын. Мы уйдем часа на три. Чтобы легла и спала! Слышишь? Спать! Ничего не готовь, я суши куплю… Мне нельзя суши, — всхрипываю я.- Я кормящая мать. А что можно? Индейку… Гречку… Сын уже месяц в диатезе, хотя ты ешь одну индейку. Может, в ней и проблема? Раз нам нечего терять, может, пиццу? Давай. Четыре сына. Ой, четыре сыра!!! Вернусь — и приступим ко второму сыну, — подмигивает муж первенцу в коляске. Больше — ни за что, — смеюсь я и закрываю дверь за своими мужчинами. На этой захлопнутой двери записана забота и любовь. «И что я привязалась к этим разогретым макаронам?» — думаю я, проваливаясь в сон. Мне снятся закрытые двери, которые я распахиваю, а за ними — поле герберов. А сегодня у нас уже двое детей. Ну какие захлопнутые двери??? Ну что за детский сад? Я подхожу к двери, чтобы распахнуть ее и озвучить свое возмущение, и вдруг слышу, как за дверями заработал пылесос. На захлопнутой мужем двери написано: «я просто не хочу пылить в детей» — и никаких юношеских обидок. Я хмыкаю. Вот я идиотка. Мой муж — взрослеет у меня на глазах все 15 лет, и я могу смело на него положиться, не пугаясь теней инфантильности. Не путать с ребячеством — этого добра в нем предостаточно. Но за непосредственность я его нежно люблю, потому что внутренний ребенок лишь удачно оттеняет осознанность взрослого человека. Не путать с ребячеством — этого добра в нем предостаточно. Но за непосредственность я его нежно люблю, потому что внутренний ребенок лишь удачно оттеняет осознанность взрослого человека. Я точно знаю, что мой муж больше никогда не захлопнет передо мной дверь. Потому что в настоящей семье не может быть захлопнутых дверей. А если они и случаются, то только для того, чтобы сказать нам что-то очень-очень важное… Ольга Савельева